|
|
Восточный сосед Ещё в конце XIX века белорусский этнос относился к обществам традиционного типа. Основную часть этнического массива составляли крестьяне (по переписи 1897 года - 93,8 процента), а уровень грамотности не превышал 14,5 процента [1]. Этноним "белорусы", хотя и был широко известен, "ещё не имел общеэтнического содержания и осмыслялся как топоним" [2]. В связи с этим механизм самоидентификации, определения "своего" - "чужого" прежде всего срабатывал в рамках конкретной общины или деревни. Поскольку национальное самосознание практически отсутствовало, для самоопределения в зависимости от ситуации важны были язык, религия, одежда, приверженность обычаю, социальная принадлежность - основные составляющие этнографического плана. Низкая мобильность населения, приоретет ритуальной и мифологической традиции делали процедуру выявления "чужака" полностью автоматизированным актом сознания, который базировался на архаических представлениях и верованиях. "Чужынцы" не обязательно "плохие", но всегда, в любом измерении (языковом, обрядовом, бытовом и т.д.), они "не такие", "другие". Именно такая, казалось бы, примитивная схема позволяла этносу самоопределять не только себя, но и чётко идентифицировать этнические группы, с которыми ему приходилось контактировать и взаимодействовать. "Более ёмкое наполнение формы `другие' различными характеристиками, как правило, связано с продолжительным соседством народов. В этом случае формируются довольно устойчивые этнические стереотипы, которые фиксируются не только фольклорной, но и литературной традицией" [3]. Несомненно, что подобные стереотипы не могли не сформироваться относительно русских, с которыми белорусов связывают многовековые отношения культурного, политического и экономического характера. Естественно, что наиболее рельефные и знаковые представления о русских складывались в зонах этнокультурного пограничья, которые характеризуются непосредственным и наиболее активным взаимодействием между двумя этносами. Необходимо подчеркнуть, что народное белорусское восприятие русского человека, бытовавшее в XIX веке, имеет мало общего со стереотипами советской и частично постсоветской историографии, изображавшей отношения двух народов исключительно в розовых тонах и утверждавшей, что белорусы на протяжении чуть ли не всего средневековья "сгорали" от неуёмного желания воссоединиться с "великим братским народом" [4]. Отметим наиболее характерные отличия между двумя народами, которые зримо просматриваются именно на уровне народных представлений о "своих" - "чужих". Этнографические материалы показывают, что даже в XIX веке осознание белорусом своей инакости, непохожести, было отчётливым. Современный польский исследователь Р. Радзик, в частности, пришёл к такому выводу: "Белорусский православный крестьянин, даже перенимая русский язык, не осознавал себя русским. Частично это вытекало из отождествления русских с государственной властью, прежде всего с армией" [5]. Наиболее распространённым в белорусской народной среде обозначением русского стало наименование "москаль" - политоним, образовавшийся ещё во времена Московского княжества и приобретший в XIX веке качества устойчивого экзоэтнонима. В белорусско-русском словаре И. И. Носовича (1870) даётся несколько значений этого слова: 1) русский солдат; 2) русский мастер (плотник); 3) русский купец, торговец; 4) русский как представитель русского этноса вообще [6]. К этим значениям необходимо добавить ещё одно - в отличие от украинцев белорусы именуют "москалём" русских старообрядцев, причём эта традиция сохраняется в народной среде до сих пор. Несмотря на включение Беларуси в состав Российской империи, количество (без приверженцев старобрядничества) в белорусских губерниях к 1861 году было мизерным - около 10 тысяч человек (0,3 процента всего населения). Однако к концу XIX столетия в результате целенаправленной политики "обрусения края", проводившейся после восстания 1863-1864 годов количество русских возросло в 23,5 раза и составило уже 235 тысяч, или 3,6 процента всего населения Беларуси [7]. Русские составляли 54 процента духовенства, 46 процентов чиновников, 19 процентов дворян и 10 процентов купечества [8]. Число русских крестьян в Беларуси было крайне незначительным. Таким образом, в формировании у белорусов стереотипа относительно русских большую роль сыграла социальная составляющая. Значительным было и количество русских староверов. К 1914 году их насчитывалось около 100 тысяч, причём 82 968 проживало в Витебской губернии [9]. Ощутимый прирост русского населения в Беларуси только в последней трети XIX века не означает, что образ восточного соседа сформировался именно в это время. На сознание простых людей наложило определённый отпечаток многовековое соперничество между Москвой и Вильно, Россией и Речью Посполитой за гегемонию на белорусских и украинских землях. Постоянные войны несли с собой неизбежные бедствия и негативные перемены, переносить которые спокойно простой человек был не склонен. После разделов Речи Посполитой в конце XVIII века многие крестьяне были недовольны ухудшением своего имущественного положения: "Мы спрэжда былі багаты, было ў нас трыдцаць коней. Наканец таго, заступілі памешчыкі з Масквы, асталось з трыдцаці тры толькі" [10]. Показательно, что, по воззрениям крестьян, политико-государственные потрясения повлекли за собой и негативные изменения миропорядка: "Старики утверждают, что пока `Кацярынушка не забрала край, - зімы былі карацей, а як забрала, - лета стала карацейшым'" [11]. Реальные отличия в языке, обычаях и ментальности были настолько выразительны, что "москаль" в глазах белорусского крестьянина соотносился скорее с инфернальной, враждебной сферой миропорядка. Так, в сказке "Небо и ад" он сам отказывается от загробной жизни в раю и выбирает ад, поскольку там есть водка и табак: "І астаўса маскаль у пекле, не хочэ ў небо, бо там вельмі ўсё светое…" [12]. В мифо-поэтической традиции белорусов "москаль" устойчиво соотносится с чёртом (нечистой силой), несмотря на то, что в отличие от "басурман" (евреи, татары) является христианином. Характерны представления белорусов Поозерья относительно "осташей" (русских староверов из Осташковского уезда Тверской губернии). Известный этнограф С. В. Максимов писал: "С незабвенных времён все большие рыбные озёра Витебской Белоруссии берутся в аренду и вылавливаются исключительно мрачными `осташами', которых суеверный местный люд считает колдунами и чёртовыми братьями. Предполагаешь вытащить сеть с целой стаей лещей, вытаскиваешь разных чудовищ с большими головами, с огненными глазами и с кожаными перепончатыми крыльями. Всё кредит осташ. Одна легенда говорит, что самого чёрта видели в образе осташа, т.е. рыбаком в кожаном фартухе, с широкой бородой и круглым красным лицом. Сидит он на гнилом пне и голосит нескладным голосом песни. От пения его, как сумасшедшие, взлетают в воздух утки, звери выбегают из лесов и убегают сломя голову… воют собаки; у людей `мурашки' пробегают по телу и дыбом встают волосы. А в песне его - только похвальба: `Всё, - говорит, - моё'. Все озёра его: и Ситно, и Глубокое, и Лисно, и Нещерда, и Невядра и Невельское" [13]. Очень часто, как считали белорусы Витебщины, черта в виде "чёрного москаля" можно было встретить и на рынке в местечке [14]. Как и другим чужакам, "москалям" приписывались чародейские, вредоносные способности. Ещё в 1579 году во время осады Полоцка войсками Стефана Батория затяжные дожди считали результатом колдовства со стороны русского гарнизона [15]. Из всех христианских народов только "москали" фигурируют в белорусских заговорах от "ляку" (испуга) и "урокаў" (сглаза) как причина этих болезней: "Памажыце, Госпадзі, мне, рабе Божай Ганьне, Маланьцы ўрок выгаварыць… цыганскі, маскоўскі" [16]. Были известны случаи, колдун-"москаль" фигурирует и в позитивном значении. Например, проезжий русский, воспринимаемый белорусским крестьянином как "чаровник", за помощь, оказанную местным мужиком, в качестве благодарности присылает последнему несколько ульев пчёл и даже тайным колдовским знаниям [17]. С другой стороны, и белорусы ("литвины") воспринимались восточным соседом как опасные колдуны и ведьмаки. Ещё в 1493 году в Москве были сожжены Иван и Матвей Лукомльские, обвинённые в колдовстве и провозе со злым умысле ядов [18]. В XVII веке "при царе Михаиле Фёдоровиче была отправлена в Псков грамота с запрещением покупать у литовцев хмель, потому что посланные за рубеж лазутчики объявили, что есть в Литве баба ведунья, и наговаривает она на хмель, вывозимый в русские города, с целью навести чрез то на Русь моровое поветрие". Показательно, что подобные представления об этнических соседях были характерны не только для социальных низов. Так, в 1638 году на допросе мнимой колдуньи, которая посыпала пеплом следы царицы, её в первую очередь спрашивали: "Сколь давно она тем промыслом промышляет и от литовского короля к муже ея, литвину Янке, присылка или наказ, что ей государя или государыню испортить, был ли?" [19]. Память о кровавых, разрушительных войнах Великого княжества Литовского и Речи Посполитой с Московским государством (на конец XV-XVII приходится 9 длительных военных конфликтов общей протяжённостью в 67 лет) безусловно оказывала влияние на формирование образа "москаля" в глазах белоруса. Наиболее контрастные характеристики встречаются именно на белорусско-русском пограничье, ибо приграничные районы чаще и более всего страдали от военных действий. Так, например, в результате войны 1654-1667 годов приграничные поветы: Полоцкий, Витебский, Мстиславльский потеряли соответственно 74,8, 62,1, 71,4 процента населения, в то время как "внутренний" Слонимский повет "только" 18,9 процента [20]. Иногда "москаль" в фольклоре белорусов порубежья может выступать как существо более опасное, чем мифологический чёрт. С. В. Максимов записал такие поговорки: "Ад чорта адхрысцісься, а ад Маскаля не адмолісься; Ад Масквы полы ўрэж, да ўцякай"; "- Тату, тату! Лезе чорце ў хату! - Дарма! Абы не маскаль" [21]. Не случайно, что в народных говорах слово "москаль" кроме значений, приведённых выше, означало ещё и "непослушный, вороватый парень, а также пустой колос ржи или пшеницы" [22]. Слепая готовность "москаля" исполнять приказы начальства нашла своё отражение и в сказочном эпосе. Так, в сказке "Асилак" (мифический богатырь) они по указанию помещиков убивают народного героя: "Набрали гэто маскалёў и напали на Асiлка. А ведамо, - маскаль. Ему як прыкажуць, та ён и роднага бацьку зарэжэ" [23]. "Маскалём" даже запугивают болезнь в заговоре: "…Зосін залатнік (опущение матки. - Авт.), стань на месцы, не адзывайся. Калі ўздымешся, нашлю казакоў, маскалёў - пасякуць,парубаюць" [24]. Отличия в языке, религии, обычаях между белорусами и русскими были довольно чувствительные, что часто приводило к непониманию и даже к комичным ситуациям. Православный священник, к примеру, никак не может понять, почему местный люд таким "добрым" словом, как "благой" (бел. "плохой, скверный"), называет чёрта [25], а белорусский крестьянин и русский не могут разобраться с определением сроков Пасхи (бел. "Вялікдзень"): "Спрашивал белорус маскаля - Калi ў вас Вялiкдзень? - В петровку, -- говорит маскаль. - Не, не тое. Калі ў вас васкрасенне? - Эльва! У нас каждую неделю васкрасенне бывае". И даже когда русский солдат хочет выразиться "по-местному", ничего хорошего из этого не получается: "Раз, как москали стояли в селе, так один захотел перцу да яиц и говорит старой женщине: - Гэй, баба, папру да яец! А та: - А штоб из тебя, - говорит, - дух выперло! Куды ж ты меня старую папрэш да яец!" [26]. Существенными были отличия и в религиозной сфере. Особенно это касалось католиков и бывших униатов. Так, даже в 1855 году (церковная уния были ликвидирована Полоцким собором в 1839-м) крестьяне, бывшие униаты, на предложение читать "Господи помилуй" ответили: "Мы не москале, каб спяваць`Госпадзі памілуй'" [27]. Многие православные белорусы практически не понимали богослужений на церковнославянском языке. Когда полоцкий епископ во время проповеди в одном из сельских храмов епархии (1876) произнёс: "Сердце чисто созижди во мне, Боже", то услышал звучный ответ со стороны местного крестьянина: "Водка лучше всего очищает сердце!" [28]. К тому же в силу историко-культурных традиций белорусы в значительно меньшей степени были подвержены монархическим настроениям. Так, в Полоцкой епархии, как соообщал её официальный печатный орган, верующие в большинстве случаев выходили из храма, когда начиналось хвалебное песнопение о царе и царствующем доме [29]. Иронически относились белорусы и к религиозным традициям старообрядцев. Этнограф А. Сержпутовский упомянул о таком случае. Наблюдая церковную службу у раскольников, белорусские крестьяне удивлялись тому, что те слепо повторяют суетливые движения своего священника, на котором от кадила загорелась ряса: "Ну вот перебирал, перебирал ногами поп, в конце концов не выдержал, видимо, ему так хорошо припекло, вот он покатился по полу да давай дрыгать ногами. Глянули люди и все вдруг бах на помост и давай дрыгать ногами". После такой службы на вопрос местных жителей староверы ответили: "Сегодня день святого Дрыгуна, вот мы и делали святое подрыгивание" [30]. Исследователи XIX века (А. Киркор, С. Максимов, Р. Подберезский) отмечали, что старообрядцы из белорусских земель в морально-этическом отношении значительно уступали коренному населению, хотя и превосходили его в хозяйственно-имущественном плане. "Раскольники, как наружностью, так одеждою, домашним бытом, резко отличаются от белорусов. Как вольные люди, они всегда были богаче, всегда отличались трезвостью и воздержанностью в жизни. В нравственном отношении раскольники, как свидетельствует беспристрастный знаток народа А. Сементовский, ниже белорусов. Раскольники не признают святости брака, мало дорожат брачными узами, женщины же не придают большой цены девственности и супружеской верности. Наконец, в уголовных преступлениях - разбоях, грабежах, насилиях, воровстве, конокрадстве и т.д. - раскольники гораздо чаще обвиняются, чем белорусы" [31], - утверждал Киркор. Вороватость "москалей"-старообрядцев нашла отражение и в поговорке: "Не за тое москаля бьют, что украл, а за то, что плохо спрятал" [32]. Пришлые люди из российских губерний могли выступать и носителями разнообразных пороков и дурных привычек (пьянство, разврат, сквернословие), что вызывало негативное к ним отношение. В частности, в 1840-х годах Р. Подберезский отмечал, что на территории белорусского Подвинья "осташи зимой, а булыни (перекупщики скота из пограничных российских уездов. - Авт.), втираясь в деревни, распространяют дурные привычки в семьи. Потому их люд и возненавидел" [33]. С учётом перечисленных выше обстоятельств, "москали" оценивались белорусским народным сознанием как нежелательные партнёры в браке, даже любовь с ними считалась крайне опасной. Характерна тревога народной песни: "- Не любі ты, дзяўчоначка, маладых жа маскалёў… / Яны скачуць, яны йграюць, - / Гэтым дзевак падманяюць. / Яны твае белы ручкі, / Яны табе паламаюць; / Яны твае златы кольцы, / Яны ў цябе пасымаюць; / Яны тваё бела плацьце, / Яны табе замараюць; / Яны тваю русу косу, / Яны табе паплутаюць: / Ох тады нас, дзяўчыначка, / З табой не абвянчаюць" [34]. Таким образом, на протяжении многих столетий, в том числе и в конце XIX - начале XX века пришельцы с востока, "москали", рассматривались белорусами пограничья как одни из наиболее опасных чужаков. Оспорить этот вывод с помощью научных аргументов практически невозможно - этнографы XIX столетия были люди законопослушные и преданные монархии, но при этом скрупулёзно и добросовестно фиксировали проявления народного сознания. И если в реальной жизни "вековые чаянья простого народа" не просматривались, то не имеет смысла искусственно поддерживать до крайности мифологизированный образ "великой дружбы" в прошлом. Примечания: |